Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Думитру слушал, опустив голову. Чуть приподнял ее, когда Войка сказала «я ведь только два погона прошу», и снова опустил. Я думала, что он смягчится, но он ответил спокойно, равнодушно:
— Не дам я тебе землю, поняла? Не дам. Раз ты вернулась, зачем тебе земля?
Под ударом жестоких слов Войка опустила голову и, задыхаясь, прошептала:
— Думитру, не будь собакой. Я ведь работала…
— Замолчи!
— Я тебе буду верно служить, за домом, за сыном смотреть.
— Молчи!
— Думитру, не…
Она захлебнулась от слез, которые комком стояли у нее в горле. Закрыла ладонями лицо. Она вся дрожала от плача. Думитру недоуменно пожал плечами, словно говоря: «Вот полоумная!» и ушел в сад.
Войка, слыша, что он уходит, принялась кричать и ругать его.
— Пес бешеный! Спутался с цыганами! Ублюдок! Хоть бы ты провалился сквозь землю!
Думитру остановился и хмуро взглянул на нее:
— Ты замолчишь?
— Нет! Не замолчу, бешеный! Не замолчу! До тех пор говорить буду, пока глаза не закрою или пока твои глаза не лопнут. Будь ты проклят! Собака! Будь проклят твой сын! Будь…
— Замолчи, не то ударю!
— Ударишь, меня? Так! Погоди…
И Войка, сжав кулаки, бросилась на Думитру. От неожиданности он не сразу стал защищаться, но, опомнившись, сильно ударил ее, она упала, он пнул ее ногой и спокойно удалился, отряхивая шапку. Войка осталась лежать на земле, захлебываясь от ярости, крича и проклиная.
У забора собрались соседи, чтобы разнять их. Увидев людей, Войка поднялась с земли и быстро пошла к дому, крепко прижимая руки к губам, словно для того, чтобы заглушить крик.
По дороге она наткнулась на Иона, который стоял посреди двора, в испуге наблюдая за происходящим. Войка дала ему затрещину, злобно пнула и ушла в дом, чтобы выплакаться.
А Ион лежал на земле и заливался горючими слезами.
XXI
Черная, глухая ночь внезапно озаряется луной. Редкие облака то и дело набегают на нее и, словно усталые веки, закрывают ей глаза… Облака уходят, глаза раскрываются, и лунные лучи освещают нас.
Мне почудилось, что Войка вышла во двор. Я услышала, как она тихо плачет. Она взглянула на мое окно, увидела, что у меня горит свет, но не зашла.
Я выхожу во двор. Темно. В глубине чернеет сад. Я тихо окликаю: «Войка!» И мне кажется, что в ответ я слышу слабое, приглушенное рыдание. Темно, и я не знаю, в какую сторону идти.
— Войка! Войка!
Кто-то ласково касается моей руки: собака. Глаза у нее светятся в темноте.
— Войка!..
Мне отвечает слабый, но явственный плач, прерываемый рыданиями.
Собака уходит. Я иду за ней следом. Она ведет меня в глубь двора, к забору. Тут она вся как-то сжимается, становится меньше и протискивается менаду редкими кольями забора.
Я остаюсь одна в темноте, — не могу же я последовать ее примеру.
Луна снова вышла из-за туч. Через колья забора мне теперь видно все: поле, земля, о которой так мечтает Войка, а дальше — очертания соседнего дома под камышовой крышей. Посреди поля — распростертая на земле Войка. Лицом вниз, плачет, голосит протяжно, жалобно, будто по покойнику:
— Проклятая земля!.. Горькая, горькая моя судьба…
Собака стоит рядом и смотрит.
XXII
— Не подходите, ударю. Топором. Ударю, убью… Собаки бешеные…
Войка с поднятым топором, стиснув зубы, с белыми от ярости глазами стояла перед телегой, а Думитру, Стоян и Флоаря, застыв от ужаса, глядели на нее, боясь сдвинуться с места.
Ссора вспыхнула из-за старой телеги, которую Думитру отдал своему брату Стояну и которую Войка ни за что не хотела уступать.
Когда Войка поняла, что легко может их остановить, она опустила топор и оперлась на него, с угрозой поглядывая на своих врагов. Думитру угрожал ей, не решаясь, однако, подойти:
— Убирайся, сучка!
— Нет, вы только подумайте! Отдать телегу Флоаре! Тогда уж и землю отдай!..
— Замолчи, не то возьму палку да и ударю тебя… цыганка!
Но Войку уже нельзя было остановить, ее словно прорвало, слова так и текли сплошным потоком, и от этого ей делалось легче:
— Цыганка? Это я-то цыганка?! Может, я цыганка, а эта бесстыжая, что тебе неизвестно от кого сына родила, румынка?! Твой сын?! Твой сын, говоришь?! Такой же твой, как и мой! Чужой! Подбирай, подбирай, что от других осталось, да умножай свой род!
— Молчи! Молчи, говорю!
— Молчи? Это мне-то молчать? Вот как! Значит, я цыганка, а та, другая, румынка! Погляди-ка на Флоарю! Грязнуля, неряха! Отдай ей телегу, отдай, ведь мой труд и пот ничего не значат. Отдай телегу! А уж заодно и лошадей, — пусть себе гуляет, барыня! Я ей покажу телегу! Скотина!
— Молчи!
— Только троньте, только троньте, я вам покажу!
Выпрямившись во весь рост, гордо откинув голову, яростно сверкая глазами, Войка и вправду могла напугать кого угодно. Ей ничего не стоило ударить, убить.
Они это поняли и, шепотом обменявшись несколькими словами, уехали…
Оставшись одна, Войка огляделась вокруг, и вдруг все ее напряжение исчезло. Она бессильно опустилась на дышло телеги и горько, по-бабьи, заплакала.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь она уже была в доме, и я слышала, как она причитает:
— Матушка, матушка родимая, что я тебе сделала?.. Ох, судьба, судьба моя горькая!
А Мария уговаривала ее:
— Не надо, тетя Войка, не плачь. Ну, что поделаешь?
*
Думитру и Стоян, крадучись, пробрались к телеге, смазали ее, чтобы не скрипела, и отвезли на соседний двор к Флоаре, которая их с нетерпением поджидала… И место в сарае, где стояла телега, опустело.
*
Когда Войка вышла во двор и увидела, что телеги нет, она громко вскрикнула, закрыла лицо руками и убежала в комнату. Все стихло.
Обеспокоенная, я пошла к Войке. Она сидела на кровати, скрючившись, подняв колени к подбородку и обхватив их руками.
